АЙДЫН ИЛИ ОТДЕЛ МЕДИЕВИСТИКИ (НОВОЕ - ХОРОШО ЗАБЫТОЕ СТАРОЕ)

Жизни картинки, 

Как кадры на пленке..

Люди - марионетки,

Птицы в клетке..

Ты летаешь на воле

Смотришь со сторон лет

Чего только нет..

Александр Almast

Айдын была молодым востоковедом. Была она замученная, билась который год над рукописями для своей диссертации. На голове полусожжённая химия, бесполая, как и большинство архивных работников и подслеповатая, тоже характерная черта медиевистов. Все носили костюмы с провисшими коленями, локтями и задами, которые были плоскими и широкими у каждого, независимо от пола. У всех был землистый цвет лица, одинаковые полулысые причёски, размазанные там сям по черепку, изо рта воняло. Было такое впечатление, что их тщательно подобрали и по внешним признакам. Вообще найти столько одинаковых людей невозможно. Скорее всего отбирали с такими задатками, а потом они сами в процессе средневековой карьеры развивались и усугублялись.

Собрания и семинары проходили по одинаковому сценарию. Сначала каждый отчитывался, остальные спали, громко храпя. Потом, когда начиналось обсуждение, все приходили в дикое возбуждение, благо сил они поднабрались, визгливо обвиняли друг друга в плагиате и мошенничестве. Обычно они разбивались на два лагеря. Заканчивалось дело часто бросанием бумаг друг в друга (а чем же ещё?). Любо дорого было на них посмотреть. Глаза горели, через зелень лица вдруг проглядывал румянец, пух вставал дыбом, аж молодели прямо.

У всех сотрудников было по две сумки или портфеля. Один они демонстративно ставили на стол, а с другим бегали по магазинам. Зимой вообще оставляли пальто и бегали так по морозу. Очень здоровые люди. Значит, вместе с сумкой или портфелем оставляли пальто, если это было зимой, если было теплее, то на спинку стула вешался пиджак или кофточка. Я пришла на работу ранней весной, и с подругой мы гадали, что же они из одежды будут демонстративно оставлять в летнюю марсианскую жару. Те единицы, которые оставались на месте, громко храпели, причём продолжая писать. Глаза у них постепенно начинали слипаться, головы заваливались, а рука двигалась всё с большей амплитудой. Так и сидели часами. Я всё ждала, когда же кто-нибудь упадёт со стула. Такое случилось на моей памяти только со мной во время конференции. Вообще хуже нет пытки, когда тебе слегка за двадцать, а ты день деньской должен слушать бред «про что-то там в носу».

И представляете себе, когда я там появилась в потёртых джинсах и майках, когда я садилась на подоконник. Как они возмущались, но говорить мне в лицо  не смели. А ещё было просто возмутительно, когда мои друзья приходили ко мне в кабинет директора (В отделе тогда мне места не нашлось. Он посадил меня в свой рабочий кабинет.), курили, громко смеялись и разговаривали. Один такой бесполый работник побежал доносить. Все столпились за дверью, предвкушая сладостный момент  расплаты, а директор  зашёл, сел на подоконник, тоже закурил, вдруг возбудился и стал смеяться и кричать на средневековые философские темы. Когда доброжелатели сказали, что я себя компрометирую, моя бабушка сказала: «Молодец внученька, так ты привлечёшь внимание симпатичных молодых людей». У неё всё одно было на уме, выдать меня поскорее от греха подальше замуж, чтобы ей покойнее было. Как же она ошибалась.

В институте все пили всё время чай. Приносили кипятильники и за работой распивали чай. Вообще это было категорически запрещено пожарниками. Они регулярно совершали набеги, читали нравоучения и забирали кипятильники. Как-то я подошла за консультацией к своему руководителю Ранопе. У нее были толстенные очки и лупа в руках. Она открыла дверцу своего стола, выдвинула ящик, налила мне чай и прошептала: «Пейте чай, пока горячий, не хрустите громко конфетами и пригнитесь ниже.» 

Так эти существа ещё и романы заводили между собой и вожделенно смотрели на мои пышности. «Предавались грязному, низменному разврату», как сказала бы моя мама. (Когда мне было за тридцать, мне и сейчас столько же, я уже побывала замужем и родила Мусю, мама обнаружила пробелы в моём половом воспитании и стала их срочно заполнять.  Когда по телевизору целовались, она говорила «Тьфу» и переключала канал. Олюшке было тогда 22 года. Она её спросила: «А родители разрешают смотреть Вам такие фильмы?» Я сразу подумала о том, как её тётя и мама уговаривали рапрощаться, наконец-то с девственностью. Девушка она была очень серьёзная и внушительная.)

            

Так вот, вернёмся к Айдын, в честь которой эти словоизлияния. Она приносила на работу сырые яйца. А жила она далеко. Значит каждый день она осторожно несла их через весь город в двух автобусах и метро. Когда я спросила её, почему она не варит их дома, она ответила, что ей надо есть горячее.

Она висела на доске почёта. Я ей пририсовала усы. Она устроила такой скандал. Все сбежались к месту преступления, она обвинила кого-то там, кто пытался оправдываться. Я была девушка совестливая и честная и сказала, что все здесь носят усы, а некоторые даже бороды и ничего, гордятся. Вот и Ранопа, вот и Дилоромапа и Гульсарапа тоже. И вообще, борода и усы признак мудрости, а если ещё к этому есть в наличии здоровый зад и живот..., жаль , что на доске почёта только лица.

Я, как младшая, должна была печатать протокол их заседаний. Мы потом превратили их в рок-оперу (рок-оперы были тогда в моде). Как у Прокофьева оратория или кантата о каком-то там собрании. Классика, между прочим. Сейчас мало кто помнит. Стыдно за человеческую забывчивость.

Зато, если были конференции, все женщины прихорашивались. Приносили с собой туфли на каблуках прямо в зал. До выхода напяливали их, оставляя старые под своим сиденьем и так, согнув колени, походкой Чингачгука на тропе войны - помните красавца Гойко Митича в «Чингачгук гроссен шланге?» (в переводе, говорят, с немецкого «Чигачгук – Большой Змей») - с непривычки  заносясь в разные стороны от прямой траектории, с трудом, но горделиво и грациозно добирались до трибуны. А там же ещё и ступеньки были. Весь зал замирал. Потому потом все опять облегчённо засыпали, растекаясь задами по сиденьям. Были маленькие, которые по-детски трогательно болтали ногами.

Два раза в год у нас была самооборона. Все воодушевлялись, когда надо было делать искуственное дыхание. Выбирали всегда объекта помоложе. Носили  директора на носилках по этажам и вокруг бассейна. (Вот откуда это выражение: «носиться с кем-нибудь») Благо он был худ. До сих пор вижу его перед глазами возлежащего в позе римского сенатора, высасывающего из своей загрызанной ручки идеи для статей и монографий. На редкость был отважный человек. Я бы им своё тело не доверила. Я в этоих увеселениях участия не принимала. Довольствовалась скромной ролью наблюдателя. Потом меня осуждали с затаённой завистью  на комсомольских собраниях, куда я тоже не ходила.

Да, насчёт бассейна: был у нас Казибердов. Круглый и румяный. В обед бегал вокруг этого бассейна. От инфаркта убегал. Потом рассказывал сколько километров набежал. Инфаркт его догнал таки в самом расцвете лет (Казибердова, я имею в виду).

А это об инфаркте, то есть от попыток его избежать. Леди Маша работала на 14 - ом этаже. У неё был сотрудник, который спустился с гор (он был дагестанец). По привычке он лифтом не пользовался, а бегал по лестнице. Его тоже, того... А жаль, хорошие были люди.

А эта часть о сухом законе. Помните, когда был Андропов, была дисциплина и сухой закон. В кинотеатре прямо во время сеанса, среди беда дня, включали свет, и люди в повязках спрашивали зрителей, где они работают и почему они не там. Пришёл в институт мой друг Эльёр и говорит: «Что ты в жару паришься. Пойдём вдарим по пивку. Место такое знаю, где раздобыть можно. Скажи, что тебе срочно в библиотеку.» Сказано сделано. Пришли туда, а там забор. В заборе дыра. Все туда лазят и вылезают довольные с авоськами. Только мой потенциальный собутыльник собрался занырнуть, как в дыру начал протискиваться громадный живот одного нашего великого учёного, как выяснилось через пару минут, когда появилось его  красное лицо, сразу после большого и тоже красного носа. Я хотела уже «сделать ноги», как потом подумала, а на черта,  сам-то он тоже не прочь... И он говорит: «Что, за напитками пришли? На здоровье». Славный был человек.

Летом в жару я пила всё время холодную воду из чайничка. Приходит одна сотрудница, налила я ей воды. Позже опять приходит, опять пьёт воду. Приходит сотрудник тоже пьёт воду. Стали прямо табунами ходить на водопой. Ходили, пока они не увидели, что я наливаю её из крана в туалете. Так они думали, что вода была кипячёная и охлаждённая.

Я была ещё студенткой, когда пришла первый раз в институт. В отделе рукописей, в одной из комнат было столов шесть, книжные шкафы, окна открыты, несмотря на мороз, сквозняк. Из учёных только один старик в двух пальто, валенках, очках с толстенными стёклами и лупой сидел перед горой рукописей. Стол у него был в центре. Он ничего не слышал и, кроме рукописей, ничего не видел. Бешенно работал и пукал при этом. Я поняла, почему окна открыты, и никого больше не было. Был этот старик очень плодотворен. Знал все рукописи лучше членов своей семьи и себя самого. Приводили и уводили его правнуки. Работал он за себя и за весь отдел. Надо было только положить перед ним раскрытую рукопись и следить, чтобы ручка писала и была бумага, и вовремя из горы вытащить свою готовую уже работу. За час он делал то, на что другому, даже очень квалифицированному работнику понадобилась бы пара другая месяцев.