О БРЕННОСТИ БЫТИЯ И ЗАГАДОЧНОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ ДУШЕ

Во вторник французы праздновали день «Всех святых», то есть мёртвых, хотя для того, чтобы быть святым не обязательно умирать, достаточно прожить с Мусечкой один день в одном доме, я уже не говорю о моих бывших и сегодняшних  мужьях. Поскольку астры и хризантемы, которые я так люблю,  расцветают в этот сезон, они считаются цветами мёртвых, и живой мне во Франции так и не придётся насладиться их присутствием в вазе дома. Праздник был во вторник, значит  беспечные французы начали отмечать его уже с пятницы и до среды включительно. Работали в эти дни только арабы, негры и русские (те из них, кому посчастливилось найти работу). 

В мафиозном Марселе есть по крайней мере четыре мафии: сицилийская - в половине населения течёт эта жаркая, с большой примесью мавританской, кровь. Если Вы назовёте их итальянцами, они Вас прирежут, ну, может, просто обругают или поправят вежливо, но рисковать всё равно не стоит, корсиканская (я между ними особой разницы не вижу, но об этом тссс) – это такие большии мафии. Есть маленькие, поскромнее. Это армянская – они всё устраивают демонстрации против турецкой резни в пятнадцатом. Событие, конечно в высшей степени печальное и драматичное. Если и все остальные воодушевятся примером армян, то только и будут проводить демонстрации. Русские, например, предъявят претензии Монголии и Татарстану, пол-Европы – маврам и почти весь мир – Германии, страшно даже себе представить, что тогда начнётся. Есть совсем маленькая мафия «черноногих» - « pieds noirs » .  Это французы, которые колонизировали Магреб и после объявления независимости последних, вынужденны были вернуться во Францию. Арабы придумали такое название из-за чёрных сапог, которые носили французские солдаты. Есть ещё китайцы и вьетнамцы. Они тихо улыбаются, кланяются и пашут, как муравьи. Уже второе поколение продолжает говорить  на французском, понятном только им. Живут они закрытой общиной. Любопытным французам хотелось бы знать о них побольше. Особенно азиатские женщины для европейцев окутаны ореолом утончённой и высококультурной таинственности. Поэтому они обычно засыпают меня вопросами об их образе жизни. Чаще всего они задают мне вопрос: «Правда ли, что китаянки столь искусны в любви?» Я на это честно отвечаю: «Не знаю, никогда не занималась любовью с китаянками.», чем разочаровываю их до глубины их французской души. Все эти группировки поддерживают друг друга. В медицине и юриспруденции корсиканцы, в полиции сицилийцы, в ресторанном и мелколавочном деле – арабы и китайцы. Чёрные африканцы тоже там взаимовыгодно кучкуются. Есть тут и русские – просто эмигранты и новорусские. Просто эмигранты жрут водку и дерутся между собой. Новорусские делают то же самое во дворцах и всё потихоньку скупают, включая самих французов.

Вот, начала я буквально «за упокой», вернёмся туда же. День памяти в Марселе. Мёртвых здесь очень чтят. Особенно сицилийцы. Дома их набиты портретами покойников. У маркиза (он на половину сицилиец) в одном только зале было 15 больших портретов его покойной жены во всех ракурсах и ситуациях. У его брата и того похлеще, так как у него ещё и жена была чистокровная сицилийка. Там просто галерея всяких пра-пра-пра.... . А представляете себе, что творится на кладбище. Да, стоило для этого умереть.

Когда я попала первый раз на похороны и на кладбище (я упоминала об этом - см. один из моих ранних шедевров), я первый раз задумалась о странном обычае тщательно заколачивать крышку гроба. Словно обзумевшие от горя потери и расставания потомки боятся, что покойник восстанет до раздела наследства. Потом гроб замуровывают в стене. Маркиз воспользовался случаем и повёл меня к их родовой усыпальнице. По дороге он рассказал мне душераздирающую историю о том, как его покойная жена поссорилась с его родителями, и они лишили её места на кладбище. Покойница так и не пришла в себя после этого несправедливого решения до самой своей смерти. Поэтому ещё при её жизни пришлось её утешить, купив за бешенные деньги уютное местечко, где она и почивает, окружённая своими большими портретами, цветами в хрустальных вазах, за огромной мраморной плитой («мрамор очень редкой породы»), на которой маркиз велел выгравировать длиннющую эпитафию на много томов, если перенести её на бумагу.

Он сказал, что меня ждёт та же участь, и спросил, хочу ли я быть рядом с его бывшей, или его родителями, воспользовавшись тем, что мне уже не удастся поругаться с ними, доведя их до этой страшной и крайней меры отлучения от усыпальницы. Как я поняла, он ждал, что я завизжу от восторга, брошусь к нему на шею, суча ногами  (как говорил Эльёр), буду целовать руки и благодарить за такую великую честь. Он добавил к тому же, что придётся переложить усохшие останки в гробы поменьше, чтобы высвободить место для меня и наших детей. Я его возмутила своей просьбой просто сжечь мои останки и развеять их по ветру.

С таким же ожидающим восторга и благодарности выражением, маркиз как-то торжественно объявил Мусе, что удочерит её. То есть она будет носить его аристократическое имя и получит свою равную часть наследства. Восьмилетняя Муся посмотрела ему в глаза снизу вверх и сказала: «Спасибо. Знаешь ли, мой папа был очень умный, утончённый, культурный и образованный человек. Предпочитаю продолжать носить его имя.»